Осень 1990 года
Резкий порыв ветра громко хлопнул форточкой... Старик недовольно повернул на подушке лысый породистый череп и заунывно зевнул. Открыл выцветшие глаза и удивленно прошептал:
– Надо же. Не отошел еще в мир иной... А пора бы. Во всем надобно знать меру.
Так начиналось каждое утро... Он окончательно просыпался и постепенно приходил в свое обычное настроение старого-престарого человека, давно и ничему не удивляющемуся.
По его стабильно задумчивому лицу никто бы не смог понять – добрый он или злой, радуется или грустит... Впрочем, до этого никому и дела не было. Доживал свой век старик в одиночестве.
Единственным его знакомым оставался сосед из нижней квартиры – здоровенный мужик с красным мясистым носом и вечно горящими глазами. Состояние души у него было хронически воинственное.
Со всеми он категорически не соглашался. Жарко спорил и образно ругался матом. Нередко увесистые кулаки в ход пускал, доказывая свою правоту... Не случайно с самого детства закрепилось за ним во дворе прозвище «Бунтарь».
При выходе на пенсию его врожденные бунтарские наклонности нисколько не ослабели. Наоборот, они посерьезнели, углубились. С мелких бытовых неурядиц он переключился на крупные государственные проблемы.
Если в голову вдалбливал себе какую-то идею, то верен ей был беспредельно... Правда, до тех пор, пока не появлялась другая, нередко противоположная. Но он принимал ее с не меньшим энтузиазмом, чем предыдущую.
Поверил когда-то Бунтарь в перестройку. Да так рьяно, что всех, кто ее не особо активно поддерживал, считал личными заклятыми врагами. И готов был от негодования разорвать на мелкие кусочки.
А на днях в бунтарской голове произошел кардинальный переворот. Сладкая болтовня Горбачева осточертела ему хуже горькой настойки. И он твердо решил переметнуться в стан сторонников не менее говорливого Ельцина.
Тут же зашел к соседу и поделился очередной новой идеей. Старик, нисколько не удивившись, каверзно заметил:
– Горбачев и Ельцин – два ведра на одном коромысле. Оба пустые. Однако... гремят.
Любому другому за подобную формулировку Бунтарь оторвал бы голову... Но старика он уважал за сверхпреклонный возраст и за философское, еще дореволюционное, образование.
К тому же тот никогда не спорил и не ругался. Он внимательно слушал. И вставлял время от времени едкие замечания... Впрочем, на них не стоило обращать внимания.
Старик как-то признался, что терпеть не может ни продажных политиков, ни зловредных коллег-философов. Поскольку и те и другие прилежно и постоянно обгаживают конкурентов, дабы вырваться в лидеры. А когда достигают наконец заветной цели – сами все от макушки до пяток в дерьме.
На политико-философские рассуждения Бунтарь не любил зря тратить время. Он человек дела. Долго был за Горбачева, да разуверился... Стал за Ельцина. Значит, надо срочно изучить его биографию.
Летом всю Москву наводнила его «Исповедь на заданную тему»… Купил экземпляр. Читать, конечно, не стал. Но припрятал на всякий случай. Оказалось, не зря.
Осенью понадобилась книга как воздух. Обшарил Бунтарь всю квартиру. И случайно обнаружил ее на антресоли среди запыленного домашнего хлама.
Протер влажной тряпочкой и увидел на обложке два портрета Бориса Николаевича. Один – нормальный. Другой – негативный, черный... Слегка удивился. Но с внутренним трепетом настроился на чтение.
Открыл первую страницу. И узнал от автора, что в последние годы «несколько крупных издательств предлагали» ему «написать книгу о своей жизни». Он отказывался из-за отсутствия свободного времени. «Да к тому же считал, что не пришла еще пора для подведения итогов».
– Правильно!.. Бабки будем подбивать, когда всем кузькину мать покажем! – с боевым энтузиазмом согласился Бунтарь.
Домогательства издателей не прекращались. Автор в конце концов «уступил настойчивым просьбам». И «в основном по воскресеньям и по ночам» начал писать книгу «с помощью молодого и талантливого журналиста Валентина Юмашева»... И не только его.
В творческом взлете содействие Борису Николаевичу оказывали и семья, и разные другие люди. Кто как мог… Лидия Алексеевна Муранова «организовала абонементные занятия по теннису, чем помогла мне постоянно держать хорошую форму».
– Молодец, Лидок!.. Нужное дело придумала! – воскликнул Бунтарь.
Глотнул из стакана чая и шустро побежал к соседу. Очень ему захотелось, не откладывая в долгий ящик, поделиться первыми неизгладимыми впечатлениями.
Философ послушал-послушал. И... вспомнил, что мода на книгописание зародилась после «знаменитой» трилогии Брежнева. Высокопоставленные чиновники-партийцы словно с цепи сорвались. И дружно поддержали начинание «бровастого».
Все обзавелись более или менее грамотными помощниками-писаками. И стали марать бумагу.
Ельцин, ясное дело, в стороне не остался. Срочно издал в Свердловске книженцию «Средний Урал. Рубежи созидания». Скромным тиражом. Потому что желающих прочитать ее было не много.
– Прошлое это дело... Ныне «Исповедь» стотысячными, а может, миллионными тиражами размножили. И раскупили ее быстро, – похвалился Бунтарь, словно речь шла о его собственном эпохальном произведении.
– Сначала наверняка за рубежом издали, – предположил Философ. – Мода пришла новая, перестроечная... Первым делом истинным демократом надо на Западе прослыть. За приличную сумму в твердой валюте, конечно. А не просто так «за будьте любезны».
– Что вы несете?!. Борис Николаевич пишет: «Гонорары за эту книгу я хочу передать на борьбу со СПИДом в нашей стране».
– Может быть, Борька что и отчислит. Чего не напишешь, не пообещаешь ради всенародной популярности. Да за прошлые и... будущие прегрешения «исповедаться» тоже не помешает. У него, как я понимаю, планы грандиозные.
С последней фразой Философа Бунтарь полностью согласился. С остальными – категорически нет.
Сухо попрощался и отправился домой. Очень ему хотелось успеть сегодня же спокойно, внимательно изучить «Исповедь» до конца.
Он потребовал от близких выключить бешено оравший телевизор. И самим не издавать ни звука. Заперся на ключ в своей комнатенке и уселся в мягкое кресло. Включил торшер и приступил к чтению.
Книжка была разделена на главы. Перед каждой – вопросы из записок москвичей, присланных Борису Николаевичу на бесчисленных бурных встречах, собраниях, митингах.
Много их, разных задавалось. Случались и каверзные... «Говорят, что Вас в Свердловске отдавали под суд. Расскажите, как это было». Или. «Скажите, Вы рвались в Москву или это дело случая?»
Автор, к неописуемой радости преданного читателя, резал правду-матку, не взирая на личности. Клеймил почем зря начальников разного калибра. От крупнейших партийных функционеров до мелких хозяйственников.
Досталось на орехи и управляющему строительным трестом в Свердловске Николаю Ивановичу Ситникову. Потому что тот был «человек оригинальный, мягко говоря, упрямый, злой, и его упрямство доходило иногда до элементарного самодурства»… Но если Борис Николаевич «считал, что прав, – не подчинялся, делал по-своему».
«Едешь с ним в машине, поспоришь, он останавливает машину где-нибудь на полпути: «Вылезай!» – «Не вылезу. Довезите до трамвайной остановки». Стоим полчаса, стоим час, наконец он не выдерживает, поскольку куда-то опаздывает, хлопает дверкой и довезет до трамвая».
Споры нередко доходили чуть ли не до кровопролития... «Хватается за стул, ну, и я тоже, идем друг на друга. Я говорю: «Имейте в виду, если вы сделаете хоть малейшее движение, у меня реакция быстрее – я все равно ударю первым».
– Надо было врезать ему по кумполу без всяких там «имейте в виду!» – посоветовал Бунтарь. И... воинственно взмахнул увесистым кулаком.
«Исповедь» упала на пол и закрылась. Пришлось поднимать. Долго искать нужную страницу. Чтобы узнать, чем же кончилось сражение со стульями в руках... Но об этом сказано не было.
Зато выяснилось, что этот самый Ситников «в один год» объявил Борису Николаевичу аж семнадцать выговоров! Потом с помощью главного бухгалтера даже подал на него в суд. «Попытался поймать на неточно сделанной финансовой отчетности»... «К счастью», попался «умный судья».
Он разобрался что к чему. И «сказал буквально следующее: «В действиях каждого руководителя может или должна быть доля риска. Главное, чтобы эта доля риска была оправданной. В данном случае в действиях Ельцина риск как раз был оправдан. Поэтому решение суда – Ельцина полностью оправдать, а все издержки суда отнести за счет истца, то есть за счет треста».
– Верно ты решил, судья! – согласился Бунтарь. – Кто не рискует, тот не пьет шампанского!
Однако Ситников и его приспешники не утихомирились после судебного поражения. Продолжали пакостить. Главный бухгалтер, бывший к тому же членом парткома треста, попытался Бориса Николаевича «ущипнуть во время приема в партию»... Было это так.
«Среди многочисленных вопросов на парткоме он задает мне такой вопрос: «На какой странице, в каком томе «Капитала» Маркса говорится о товарно-денежных отношениях?» Я, совершенно точно зная, что он и близко не читал Маркса и, конечно, не знает ни тома, ни страницы, тут же и в шутку и всерьез ответил: «Второй том, страница 387». Причем сказал быстро, не задумываясь. На что он глубокомысленно заметил: «Молодец, хорошо знаешь Маркса». В общем, приняли меня».
– Ну и хитрован ты, Борис Николаевич!.. Лихо их вместе с Марксом-то вокруг пальца обвел! – гулко сам с собой заговорил Бунтарь. И... услышал за дверью недовольное ворчание жены.
Посмотрел на будильник. И... удивился. Была уже глубокая ночь. Спать, конечно, жутко хотелось. Дочитать «Исповедь» до самого конца – еще больше.
Автор тем временем, несмотря на происки недоброжелателей, уверенно и быстро поднимался по крутой служебной лестнице. Мастер – начальник участка – главный инженер управления – начальник управления – главный инженер домостроительного комбината – начальник домостроительного комбината.
Потом пригласили его возглавить отдел строительства обкома партии. «Сильно этому предложению не удивился, я постоянно занимался общественной работой. Но согласился без особого желания... И все-таки пошел. Захотелось попробовать сделать новый шаг. Кажется, я до сих пор и не могу понять, куда он меня привел».
– Чего же тут не понять?! – удивился Бунтарь. – Привел он тебя, Борис Николаевич, прямиком с Урала в столицу.
Но это было позже. А пока автор продолжал неустанно трудиться на партийной ниве в Свердловске. Делал все новые шаги вперед и вверх. От завотдела – до секретаря. От секретаря – до первого секретаря обкома партии... Естественно, «голосование прошло, как всегда, единогласно».
Словом, взгромоздился Борис Николаевич на вершину многоступенчатой областной партийной пирамиды. И первым делом занялся традиционным в таких случаях занятием... «Необходимо было серьезно обновить кадры области и чаще всего – на ключевых постах».
Одному «предложил уйти на пенсию». И тот, ясное дело, «согласился со мной». Другие тоже, судя по всему, без лишних эмоций и возражений разбегались кто куда.
Желающих пригреться на освобождающихся местах было, вестимо, хоть пруд пруди... Неожиданно «Герой Социалистического Труда, кандидат наук, лауреат, в общем, человек, уже имеющий регалии», все же заартачился. Отказался от предложения Бориса Николаевича.
Но, конечно же, вопрос о назначении Анатолия Александровича Мехренцева председателем облисполкома был решен... «А я нажимал на него! В общем, он согласился и стал работать».
– На всех нажимать надо!.. Пока сок не пойдет, – безоговорочно поддержал Ельцина Бунтарь.
«Так постепенно сложилась своя команда – сильная, творческая... – продолжал исповедоваться автор. – Начался период бурной работы. И, как всегда в моей жизни бывало, больше всего я не жалел самого себя».
– Вот это ты, Борис Николаевич, зря! – не согласился с ним Бунтарь. – Надо было беречь себя как зеницу ока.
Однако автор, как выяснилось на той же странице, не забывал о собственном здоровье. «Личные занятия спортом я не прекращал». Он даже организовал из членов бюро целую команду... «Очень скоро без волейбола жизнь Свердловского обкома партии было трудно представить».
Само собой, были у первого секретаря и дела поважнее... «Нам надо было пробить вопрос о строительстве метро» в Свердловске. А «для этого нужно было решение Политбюро». Тогда он созвонился с Брежневым, и тот сказал: «Ну, давай, приезжай».
«Я, зная стиль его работы в тот период, подготовил на его имя записку, чтобы ему оставалось только наложить резолюцию... Брежнев, по-моему, в последний период жизни, вообще не понимал, что он делал, подписывал, произносил».
– Не зря тогда в ходу шутка была: «Маразм крепчал», – вспомнил застойные годы Бунтарь. Поразмыслил и добавил: – Шутили. Надеялись, что скоро кончится... А он и сегодня «крепчает».
«Резолюцию он сам сочинить не мог. Говорит мне: «Давай диктуй, что мне писать». Я, естественно, диктую: «Ознакомить Политбюро, подготовить проект постановления Политбюро о строительстве метро в Свердловске». Он написал то, что я ему сказал, расписался, дает мне бумагу. Но зная, что даже при этом документы где-то терялись, пропадали, я ему говорю: «Нет, вы пригласите помощника». Он приглашает помощника, и я говорю: «Дайте ему поручение, чтобы он, во-первых, зарегистрировал документ, а во-вторых, официально оформил ваше поручение: «Разослать по Политбюро». Он тоже молча все это сделал, помощник забрал бумаги, мы попрощались, и скоро Свердловск получил решение Политбюро о строительстве метро».
– Круто ты, Борис Николаевич, «бровеносцем» покомандовал... Не надо было домой возвращаться. Остался бы лучше на его месте, в Кремле, – посоветовал Бунтарь.
Но у автора еще оставалась масса неотложных дел. И он вернулся... Продолжал «проводить регулярные встречи с различными категориями трудящихся», которые «в застойный для страны период были скорее исключением, чем правилом». Заинтересовался историей расстрела последнего русского царя и его семьи.
«Я сходил в областной архив, прочитал документы того времени. Еще совсем недавно факты об этом преступлении практически никому не были известны, существовала фальсифицированная версия в духе «Краткого курса», поэтому легко представить, с какой жадностью я вчитывался в страницы, датированные 18-м годом... Читать эти страницы было тяжело».
Тут, как назло, приходит «секретный пакет из Москвы. Читаю и глазам своим не верю: закрытое постановление Политбюро о сносе дома Ипатьевых в Свердловске. А поскольку постановление секретное, значит, обком партии должен на себя брать всю ответственность за это бессмысленное решение».
– Так не брал бы! – во все горло рявкнул Бунтарь. И... его разбуженная жена вновь запричитала. Пришлось ее успокаивать, чтобы вернуться к «Исповеди».
«Не подчиниться секретному постановлению Политбюро было невозможно, – как бы оправдывался перед преданным читателем автор. – И через несколько дней ночью, к дому Ипатьевых подъехала техника, к утру от здания ничего не осталось. Затем это место заасфальтировали. Еще один печальный эпизод застоя. Я хорошо представлял, что рано или поздно всем нам будет стыдно за это варварство».
– У всех нас, грешных, рыло в пуху... У вас, высокопоставленных, тем более, – шепотом успокоил Бориса Николаевича Бунтарь.
«Серьезно готовился» автор к XXVI съезду партии. Потому что очень хотел «нанести удар по тому застойному болоту, которое сложилось в стране». Хотеть-то хотел. Но... не получилось.
«Не хватило, видимо, у меня опыта, и самое главное, политического мужества, чтобы дать решительный бой нашей загнивающей партийно-бюрократической системе. К тому же я все-таки недостаточно знал членов ЦК, чтобы можно было серьезно повлиять на дела, хотя видел, что центр не работает».
– Это ясно как Божий день, – согласился Бунтарь. – Позарез надо было тебе, Борис Николаевич, в центр перебазироваться… Чтобы навести там порядок.
Так оно и случилось несколько лет спустя, а точнее, весной 1985 года... «В машине раздался телефонный звонок из Москвы. «Вас соединяют с кандидатом в члены Политбюро, секретарем ЦК КПСС товарищем Долгих».
Тот предложил Ельцину срочно перебраться в столицу и начать работать заведующим отделом строительства в Центральном комитете партии... «Поразмыслив буквально секунду-две, я сказал, что нет, не согласен».
– Не понял юмора! – удивился Бунтарь.
«Видимо, где-то в подсознании мысль засела, что члена ЦК, первого секретаря обкома со стажем девять с половиной лет – и на заведующего отделом строительства ЦК. Это было как-то не очень логично, – объяснил читателю автор. – ... Да и по традиции так было: первый секретарь обкома партии Кириленко ушел секретарем ЦК. Рябов – секретарем ЦК, а меня назначают завотделом».
– Тогда другое дело, – разобрался в ситуации Бунтарь. – Мудро ты, Борис Николаевич, поступил... Нечего было по дешевке продаваться.
Но из центра стали палить более крупным калибром. Уже на следующий день кандидата в члены Политбюро Долгих сменил член – Лигачев. Он «использовал беспроигрышный аргумент».
«Повел речь о партийной дисциплине, что Политбюро решило, и я, как коммунист, обязан подчиниться и ехать в столицу. Мне ничего не оставалось, как сказать: «Ну, что ж, тогда еду», и 12 апреля я приступил к работе в Москве».
– Плюнули тебе тогда в душу, Борис Николаевич. Зато теперь ты всем им по-крупному даешь прикурить, – порадовался преданный читатель. Но... расстроился. Потому что уже пришло смутное утро.
По подоконнику надоедливо долбил осенний дождь. По мокрому асфальту шуршали автомобильные шины. В комнатенку с трудом просачивался серый свет.
Бунтарь с трудом встал из кресла. Размял большое затекшее тело. Раздернул занавески и выключил торшер. Освежился в ванной холодной водой и через силу вернулся к «Исповеди»...
С улицы послышался глухой удар, скрежет металла и крики людей... Философ недовольно повернул на подушке лысый породистый череп и заунывно зевнул. Открыл выцветшие глаза и удивленно прошептал:
– Надо же. Не отошел еще в мир иной... А пора бы. Во всем надобно знать меру.
Он окончательно проснулся и постепенно пришел в свое обычное настроение старого-престарого человека, давно и ничему не удивляющемуся. Не удивило ни появление соседа из нижней квартиры, ни его измученный вид.
За бессонную ночь пышащая здоровьем физиономия Бунтаря потемнела и осунулась. Красный мясистый нос побледнел и обострился. Вечно горящие глаза потухли и затуманились.
– Чуть было не подох. Но... дочитал, – прошептал он. Попросил напоить крепчайшим чаем. Потому что язык не ворочается. А в голове того гляди полное затмение наступит.
Долгое молчаливое чаепитие понемногу восстановило подорванное «Исповедью» здоровье Бунтаря. Нос слегла порозовел. В затуманенных глазах вспыхнули искорки... Словом, дело пошло на поправку.
– Все вам сегодня рассказывать и читать не буду... Сил не хватит, – сказал он. – Остановлюсь лишь на самом главном, очень мне близком.
– На чем же? – исключительно для моральной поддержки обессиленного соседа поинтересовался Философ.
– А на том, как Борис Николаевич ответил на вопрос: «Когда началось ваше становление бунтаря?»
– Очень любопытно. Даже преочень!.. Выходит, ты с Борькой одного замеса?!
– Ну что вы, – застеснялся преданный читатель. – Мы, может, и одного замеса. Но... получились разного качества. Я, так сказать, Бунтарь дворового значения. Он – всесоюзного.
– Логично, – согласился Философ и стал рассуждать дальше: – Следовательно, «становление бунтаря» его масштаба должно было начаться еще в утробе матери... Так написал бы любой высоко оценивающий себя автор.
– Ошибаетесь, уважаемый! – ласково поправил собеседника Бунтарь дворового значения. – «Становление» Бориса Николаевича началось не в утробе матери. А... в «бадье с некоей святой жидкостью, то есть водой и какими-то приправами».
Речь шла о крещении. Пьяный поп опустил его в ту самую бадью. Но... «вынуть забыл, давай о чем-то с публикой рассуждать и спорить». Чем бы все это кончилось – неизвестно. Благо «мама, крича, подскочила и поймала меня где-то на самом дне, вытащила. Откачали».
После такого конфуза, думаете, отношение автора к религии и ее служителям испортилось навсегда?.. «Конечно же, нет. Но тем не менее такой курьезный факт был. Кстати, батюшка сильно не расстроился. Сказал: ну, раз выдержал такое испытание, значит, самый крепкий и нарекается у нас Борисом».
– Та-а-ак… В воде не тонет, – сделал предварительный вывод Философ. – Неплохой зачин авторского самовозвеличивания.
– Это только начало! – приободрился Бунтарь.
«Детство было очень тяжелое» у Бориса Николаевича... «С шести лет, собственно, домашнее хозяйство было на мне. И за младшими ребятишками ухаживать – одну в люльке качать, за другим следить, чтобы не нахулиганил, и по хозяйству – картошку сварить, посуду помыть, воду принести».
Ютились они в «деревянном, дощатом, продуваемом насквозь» бараке. Нелегко им жилось... «Особенно зимой, когда негде было спрятаться от мороза, – одежды не было, спасала коза. Помню, к ней прижмешься – она теплая, как печка».
– Да-а-а... Значит, «одежды не было». Зато была коза-печка, – не удержался въедливый Философ.
– «Мягкий, добрый характер» был у матери автора, – продолжал рассказывать-читать преданный читатель. – «А у отца характер был крутой, как у деда. Наверное, передалось это и мне... У отца главным средством воспитания был ремень, и за провинность он меня здорово наказывал».
Если что-то случалось, «ни слова не говоря, он брался за ремень. Всегда происходило это молча, только мама плакала, рвалась: не тронь! – а он двери закроет, говорит: ложись. Лежу, рубаха вверх, штаны вниз, надо сказать, основательно он прикладывался... Я, конечно, зубы сожму, ни звука».
– Держался Борька, как положено истинному герою... Однако наверняка не только из-за «крутого характера» отец его ремнем «воспитывал», – предположил Философ.
– Борис Николаевич не скрывает, что «случались и, прямо скажем, хулиганские выходки», – обиделся за автора Бунтарь. – До этого еще дойдем. А сейчас послушайте, как начинались его школьные годы.
«Школа. Своей активностью, напористостью я выделялся среди ребят, и так получилось, что с первого класса меня избирали старостой класса. С учебой всегда было все в порядке – одни пятерки, а вот с поведением – тут похвалиться мне труднее, не один раз я был на грани того, что со школой придется распрощаться. Все годы был заводила, что-нибудь да придумывал».
– Та-а-ак... Естественно, Борька «выделялся» среди ровесников. Прирожденный отличник-лидер-заводила... Махровый пример авторского самолюбования, – подытожил Философ. – Ну и что же наш юный герой «придумывал»?
– «Скажем, это было классе в пятом, со второго этажа школы, из кабинета, вниз все выпрыгнем, классная (ее мы не любили) заходит, а нас нет, класс пустой. Она сразу к дежурному, он говорит: да нет, никто не выходил. Рядом со школой сарайчик был, мы там располагались и друг другу всякие истории рассказывали».
– Это еще мелочовка, – прервал чтение Бунтарь. – Случались дела и покрупнее, так сказать, с политической подоплекой... Они во время войны «заведенные в отношении немцев были, а изучали немецкий язык». Поэтому невзлюбили учительницу и «в знак мальчишеского протеста ее просто мучали».
«Например, патефонные иголки в стул снизу вбивали, вроде на первый взгляд незаметно, но они торчат. Учительница садилась, раздавался крик. Мы следили, чтобы иголки чуть-чуть торчали, но все равно на них, естественно, не усидишь. Опять скандал, опять педсовет, опять родители».
– Та-а-ак... Значит, все-таки «следили, чтобы иголки чуть-чуть торчали». Следовательно, были у нашего героя гуманистические наклонности... Садистских, пожалуй, больше, – сделал очередной вывод Философ.
– Какой едкий вы старикашка! – возмутился Бунтарь. – Пацаны – они и есть пацаны. Мы тоже чего только в детстве не вытворяли. Правда, чтобы учительницу в задницу иголками... Такого не припомню, – задумался он. Но бодро продолжил: – Борис Николаевич и в других «проказах участвовал».
«Еще у нас бои проходили – район на район: человек по 60–100 дралось. Я всегда участвовал в этих боях, хотя и попадало порядочно. Когда стенка на стенку, какой бы ловкий и сильный ни был, все равно в конце концов по голове перепадет. У меня переносица до сих пор как у боксера – оглоблей саданули... Скорее, это было спортивное состязание, но на очень жестких условиях».
– Да-а-а... Оглоблей по голове – «спортивное состязание». Уже чем-то эпическим попахивает... Боевой эпизод из праведной жизни русских богатырей, – заключил Философ.
– Верно! – радостно согласился Бунтарь. – Борис Николаевич еще в школьные годы регулярно за справедливость сражался.
У них «учительница была кошмарная». Так вот, на торжественном собрании после окончания семилетки он всем «рассказал, как она издевалась над учениками, топтала достоинство ребят... И с довольно яркими примерами, очень резко обрушился на нее. Скандал, переполох. Все мероприятие сорвано».
На следующий день педсовет постановил лишить его нормального свидетельства. А дать «так называемый «волчий билет» – это такой беленький листочек бумажки, где вверху написано, что прослушал семилетку, а внизу – «без права поступления в восьмой класс на территории страны».
Автора «Исповеди» такой разворот событий, ясное дело, не устроил. Он «стал ходить всюду: в районо, гороно.... Кажется, тогда первый раз я узнал, что такое горком партии. Я добился создания комиссии, которая проверила работу классного руководителя и отстранила ее от работы в школе».
– Та-а-ак, – сказал Философ. И... переплел худющие пальцы в витиеватый узор. – Значит, «становление» бунтаря-героя-богатыря шло по нарастающей. Следовательно, должны были иметь место и другие славные деяния.
– А как же! – с энтузиазмом подтвердил Бунтарь дворового значения. И... перевернул очередную страницу.
«Я взялся проникнуть в церковь (там находился склад военный). Ночью пролез через три полосы колючей проволоки и, пока часовой находился на другой стороне, пропилил решетку в окне, забрался внутрь, взял две гранаты РГД-33 с запалами и, к счастью, благополучно (часовой стрелял бы без предупреждения) выбрался обратно».
– Да-а-а, – вздохнул Философ. – В подобном изложении история, во-первых, маловероятна. Во-вторых, вовсе она не героическая, а скорее преступная... Поскольку по законам военного времени за пропиленную решетку и уворованные гранаты несчастного часового живо бы упекли в штрафбат или тюрьму.
– Ничего об этом не сказано!.. Какой вы, ей-Богу, въедливейший стариканчик! – вспылил Бунтарь. – Вечно из мухи слона делаете... Пацанам-то всего-навсего понадобились гранаты, чтобы разобрать их, «изучить и понять, что там внутри».
«Уехали километров за 60 в лес, решили гранаты разобрать. Ребят все же догадался уговорить отойти метров за сто: бил молотком, стоя на коленях, а гранату положил на камень. А вот запал не вынул, не знал. Взрыв... и пальцев нет».
– Та-а-ак... Зачем понадобилось в лес за шестьдесят километров уезжать, чтобы.... на камне молотком гранату бить?! Загадочно-идиотская история, – не унимался Философ. – Если «запал не вынул», значит, он там был. Следовательно, взорвалась граната. Обыкновенного человека разорвало бы в клочья, а Борька лишь двух пальцев лишился... Чудо, да и только. Оказывается, наш богатырь в воде не тонет и на взрывчатке не взрывается...
– Да-да! Любил Борис Николаевич рисковать... Но друзей-товарищей всегда оберегал, как отец родной, – прервал его размышления Бунтарь. – А «в летние каникулы организовывал ребят на какое-нибудь путешествие. Причем придумывал что-нибудь особенное».
«Так случилось, что после девятого класса мы решили найти, откуда берет начало река Яйва... То, что взяли с собой из еды, скоро кончилось, питались тем, что находили в лесу, в тайге... Нашли исток реки – сероводородный ключ. Обрадовались. Можно было возвращаться».
Но заблудились. К тому же напились «грязной воды» и заболели брюшным тифом... «Температура – сорок с лишним, у меня тоже, но на правах, так сказать, организатора, держусь. На руках перетащил ребят в лодку, уложил на дно, а сам из последних сил пытался не потерять сознание, чтобы лодкой хоть как-то управлять, она шла вниз по течению»...
У Бунтаря от сопереживаний стал заплетаться язык. Он сделал паузу и отдышался. Глотнул холодной, чистой воды из-под крана. И... продолжил чтение:
– «У самого оставались силы только подавать ребятам из речки воду, обрызгивать их – было все на жаре. Они потеряли сознание, а скоро и я стал впадать в беспамятство. Около одного железнодорожного моста решил, что нас все равно заметят, примкнул к берегу и сам рухнул».
– Та-а-ак... Значит, все-таки «рухнул». И у богатырей, оказывается, силы небеспредельны... Наш Борька, конечно, одолел и брюшной тиф, – уверенно предположил Философ.
– Как же иначе! – воскликнул Бунтарь. – На то он и Борис Николаевич. А не какой-нибудь там богатыришко средней руки!
Отлежал он несколько месяцев в больнице. И, хотя «лекарств особенно не было», выздоровел. Начал заниматься «буквально день и ночь». Выучил программу. И, «когда начались выпускные экзамены, пошел сдавать. А мои друзья, кто со мной участвовал в этом драматическом походе, решили просто десятый класс пропустить».
– Да-а-а... Борька, как положено, всегда впереди всех. Несмотря ни на что, – заявил давно и ничему не удивляющийся Философ.
– Только так! – согласился Бунтарь. – Но начали ему опять палки в колеса ставить. Он и тут не оплошал... Читаю!
«Пришел в школу сдавать экзамены, а мне говорят, что нет такой формы – не бывает экстерна в выпускном классе, и что я могу гулять. Опять пришлось, учитывая, что дорожка уже знакомая, идти по проторенному пути: районо, гороно, исполком, горком... К счастью, знали меня как чемпиона города среди школьников по нескольким видам спорта, чемпионом области по волейболу. Короче, разрешили сдавать экстерном».
– Та-а-ак... Стало быть, наш герой-богатырь был еще и спортсменом-чемпионом сразу «по нескольким видам спорта», – заметил старый-престарый, но наблюдательный Философ.
– Именно по нескольким, – подтвердил Бунтарь. – Потому что автору «хотелось все охватить, абсолютно все уметь делать». Занимался он лыжами и легкой атлетикой, гимнастикой и десятиборьем, боксом и борьбой одновременно. Но остановился в конце концов на волейболе.
«Меня сразу пленил волейбол, и я готов был играть целыми днями напролет. Мне нравилось, что мяч слушается меня, что я могу взять в неимоверном прыжке самый безнадежный мяч».
– Вся наша жизнь – игра, – неожиданно пропел слабым голосом Философ. И добавил: – В ней выигрывает тот, кто исхитряется делать «неимоверные прыжки» в разные стороны.
– Почему в разные? – не согласился Бунтарь. – Борис Николаевич всегда шел по ухабистому жизненному пути быстро и прямо... Закончил школу. Решил сдавать экзамены в Уральский политехнический институт на строительный факультет.
Пришлось ему даже одолеть, так сказать, предварительный, родственный экзамен. Поехал в деревню к своему деду. Был «это такой внушительный старик, с бородищей, с самобытным умом».
Тот внуку сказал: «Я тебя не пущу в строительный, если ты сам, своими руками, что-нибудь не построишь. А построишь ты мне баньку. Небольшую, во дворе, с предбанничком... Но только так: сделай сруб, крышу, все строить будешь один, стало быть, от начала до конца».
– Да-а-а... Поразительная самобытность у дедули нашего героя, – вслух задумался Философ.
– Помните, автор писал, что характер у деда, у отца и у него был «крутой»... Выходит, «самобытность» тоже их семейная традиция, – сделал неожиданный для себя самого вывод Бунтарь.
– Логично... Яблоко от яблони, как говорится, недалеко падает.
– «Крутой» и «самобытный» дед, естественно, «пальцем не шевельнул», чтобы помочь. «Ближе чем на десять метров он так и не подошел». Внук тем временем таскал неподъемные бревна километра за три из леса, предварительно их спилив, обчистив и обсушив. Созидал фундамент и т. д., и т. п. «до верхнего венца».
«Ну, в общем, все лето я трудился, только-только на приемные экзамены хватило время приехать оттуда в Свердловск. В конце дед мне сказал серьезно, что экзамен я выдержал и теперь вполне могу поступать на строительный факультет».
– Та-а-ак... Значит, дедуля дал «добро» внуку-богатырю-строителю на учебу в институте. Следовательно, тот не мог не поступить. Хотя и... не готовился.
– Какой вы, однако, преехиднейший старичок! – в очередной раз очень возмутился Бунтарь. – Многоуважаемый автор честно пишет: «Хоть и не готовился я специально, из-за того что эту самую баньку строил, поступил сравнительно легко – две четверки, остальные пятерки».
– Да-а-а... Чувствуется богатырская поступь. Ничего не скажешь, – покорно согласился Философ.
– Так-то! – рявкнул рассерженный Бунтарь. И уставился горящими глазами на не в меру ехидного соседа. Помолчал, успокоился и добавил: – Короче... У Бориса Николаевича «началась студенческая жизнь: бурная, интересная». В ней волейбол прочно занял главное место.
«Все пять лет, пока я был в институте, играл, тренировался, ездил по стране, нагрузки были огромные... Однажды мой любимый волейбол чуть не свел меня в могилу. В какой-то момент, тренируясь по шесть-восемь часов и занимаясь предметами по ночам (хотелось иметь в зачетке только оценку «отлично»), видимо, я перенапрягся».
К тому же, «как назло, заболел ангиной, температура сорок, а я все равно пошел на тренировку, ну и сердце не выдержало. Пульс 150, слабость, меня отвезли в больницу. Сказали лежать и лежать, тогда есть шанс, что месяца через четыре, как минимум, сердце восстановится, а иначе – порок сердца».
– Раз нашего героя не смогла «свести в могилу» ни вода в бадье, ни взрывчатка на камне, ни брюшной тиф в лодке. То... какой-то ангине тут делать нечего, – уверенно сказал Философ.
– Логично... Только не надеялся Борис Николаевич на медицину. Поэтому из больницы «сбежал уже через несколько дней, ребята организовали мне из простыней что-то типа каната, и я с верхнего этажа спустился и уехал». Решил он восстанавливаться по-народному, «клин клином вышибать».
Снова начал «на несколько минут выходить на площадку, пару раз мяч возьмешь, и все – валишься. Меня ребята оттащат к скамейке, и я лежу. Это была тупиковая ситуация, думал – не вырвусь уже, так сердце и останется больным, и спорта мне больше не видать. Но все равно стремился только в бой и только вперед».
– Да-а-а... Из больницы – на канате из простыней. И – в бой против порока сердца. Круто. Самобытно... Рисковый наш герой уральского разлива, – признал Философ.
– Автор это не хуже вас понимал... Он так и пишет: «Надо честно признать: риск, конечно, был колоссальный, потому что сердце мог погубить навсегда».
«Колоссальный» риск закончился для Бориса Николаевича, по доброй традиции, благополучно. Сердце он не «погубил навсегда» и вернулся в любимый большой спорт... Были в его студенческой биографии и другие умопомрачительные приключения.
«До поступления в институт страны я не видел, моря тоже, и вообще нигде не был. Поэтому на летние каникулы решил совершить путешествие по стране. Не имея ни копейки денег, минимум одежды... Поездка эта, конечно, была совершенно необычной. Со мной сначала поехал однокурсник, но через сутки он уже понял, что ему наше путешествие не осилить, и вернулся».
– Слабаки, как положено, назад... А наш нищий, почти голый богатырь – вперед на лихом коне, – предположил Философ.
– Не на коне, – поправил его Бунтарь. – «В основном на крыше вагона, иногда в тамбуре, иногда на подножке, иногда на грузовике. Не раз, конечно, милиция снимала: спрашивают, куда едешь? Я говорю, допустим в Симферополь, к бабушке. На какой улице проживает? Я всегда знал, что в любом городе есть улица Ленина, поэтому называл безошибочно. И отпускали меня ...»
– Та-а-ак... Значит, наш находчивый герой оказался не по зубам и правоохранительным органам, – пришел к очередному выводу Философ.
– То-то и оно! – подтвердил Бунтарь. И продолжил рассказ о перипетиях «совершенно необычной поездки».
Где и как он за два с половиной месяца странствий умудрялся раздобывать деньги на конверты для отправки «из каждого нового города письма в институт своим ребятам». А главное на пропитание – почти неизвестно. Некоторую ясность вносит единственный эпизод.
«Помню, в Запорожье, когда совсем оголодал, случайно встретился с одним офицером, он и говорит: «Мне надо поступить в институт, а я ничего, ни бельмеса не понимаю в математике. Давай ты меня по математике поднатаскаешь так, чтобы я сдал экзамен».
«Совсем оголодавший» автор, вестимо, согласился. Но поставил перед офицером-фронтовиком два жестких условия. Во-первых, заниматься ежедневно, «кроме трех-четырех часов сна, по двадцать часов». Во-вторых, «меня кормить. Причем кормить хорошо».
«Он честно выполнил наш договор. Я впервые за все время наелся. И даже прибавил в весе»... Через неделю офицер «поступил в институт, сдал по математике экзамен. А я поехал дальше».
– Ай да орел наш богатырь-математик!.. Наелся от пуза. Заодно фронтовика за неделю научил уму-разуму. И... дальше, на новые героические деяния отправился, – констатировал Философ.
– Что верно, то верно, – согласился Бунтарь. – И, как повелось, вновь оказался Борис Николаевич в смертельно опасной ситуации.
На сей раз судьба-индейка свела его на крыше вагона не с милиционерами. С… зэками, правда, амнистированными. Они «говорят: давай играть в «буру». А я знать не знал эти карты, в жизни не играл и сейчас терпеть не могу. Ну, а в такой обстановке не согласиться было нельзя».
Короче. Разнесли его, неопытного, в пух и прах... «И очень скоро они раздели меня до трусов. Все выиграли». На этом игра не закончилась. Амнистированные бандиты совсем озверели и пошли, образно выражаясь, ва-банк.
«Они говорят: «Играем на твою жизнь. Если ты сейчас проиграешь, то мы тебя на ходу скидываем с крыши вагона и все, привет. Найдем такое место, чтобы ты уже основательно приземлился. А если выиграешь, мы все тебе отдаем».
– Та-а-ак... Борька наверняка объегорил и зэков. Тут сомневаться не приходится.
– Ага! – по-детски порадовался Бунтарь-пенсионер. И безоблачно улыбнулся во всю свою мясистую физиономию.
Отыграл он и жизнь свою бесценную. И все свои вещички кроме дедовских часов. Более того... «После этой игры они меня больше уже не трогали, а даже зауважали. Сбегают за кипяточком – поделятся. Кое-кто даже кусок хлеба давал».
– Да-а-а... Трогательный финал. Сентиментальные женщины-читательницы, без сомнения, счастливыми слезами обливаются, – предположил Философ. И попросил пояснить другое: – Борька то с товарищами в волейбол играл, то с зэками в «буру». Когда же строительными науками занимался?
– Автор писал, что «занимался предметами по ночам», – особо не удивился старческой забывчивости соседа Бунтарь. – Несмотря на это, «получал на экзаменах в основном пятерки»... «В основном», но не всегда.
Как-то получил «злосчастную четверку» от профессора Рагицкого... «Хотя относился он ко мне хорошо. Я ему однажды задачку решил, очень трудную, которую у него среди студентов лет десять до меня никто осилить не мог».
Борис Николаевич победно приближался к окончанию института. Даже невзирая на то, что «диплом пришлось писать вместо пяти месяцев всего один: был все время в разъездах, шло первенство страны, самый его разгар». Да и тему он выбрал сверхтрудную – «Телевизионная башня».
«Тогда их почти не было, поэтому до всего нужно доходить самому. До сих пор не представляю, как мне это удалось. Столько умственных, физических сил я потратил, это было невероятно. Причем тут и особо помочь никто не может, тема новая, никому не известная – чертишь сам, расчеты делаешь сам, все от начала до конца – сам».
– Да-а-а... Тяжела ноша у русского богатыря-одиночки. Ни от кого никакой помощи нет. Все сам да сам, – посочувствовал Философ.
– Он «все-таки сдал диплом, защитился на отлично», – гордо заявил Бунтарь. – Кончилась его студенческая жизнь и началась трудовая. Тоже нелегкая. Даже, пожалуй, потруднее.
«Как всякому выпускнику вуза, мне предложили должность мастера на строительстве промышленных объектов. Я сказал, что мастером пока работать не пойду... Я решил для себя, что год посвящу тому, чтобы освоить 12 строительных специальностей. Каждый месяц – по одной».
– Та-а-ак... Значит, решил он, как Геракл, двенадцать подвигов совершить... Следовательно, настроился Борька переквалифицироваться в богатыря международного класса, – выдвинул очередную версию Философ.
– Не знаю, что ваш иностранец Геракл натворил. И знать не желаю! – вскипел Бунтарь. – Он наверняка по сравнению с отечественным Борисом Николаевичем гроша ломаного не стоит... Наш-то «работал не по одной смене, а полторы-две, чтобы побыстрее наработать опыт».
Опыт нарабатывался «очень тяжело». И, конечно же, не без героизма... Думаете, просто «по очень узким и высоким лесам быстро бежать с тачкой жидкого бетона?!» Ясное дело, нет. Поэтому автор «несколько раз вместе с тачкой летел метра три вниз; к счастью все кончалось благополучно».
Что, спрашивается, делать, если самосвал «заглох точно на переезде железной дороги?!» К тому же «поезд уже вот-вот должен был подскочить и разнести вдребезги и машину, и меня вместе с ней»... Неизвестно рядовому труженику, как в подобной экстремальной ситуации сохранить и автомобиль для народа, и себя для истории.
А Борис Николаевич тут же, к счастью, «вспомнил о стартере. Когда стартер включишь, то машина как бы дергается»... Она, значит, дергается-дергается-дергается. «Поезд уже подает сигналы, начинают визжать, скрипеть тормоза, но чувствую, что ему не затормозить, он уже надвигается на меня всей своей огромной массой...»
Бунтарь снова выронил из рук «Исповедь» от переживаний. Посидел молча, как монумент... Успокоил разгулявшуюся нервную систему. Поднял и полистал книжонку. Нашел нужную страницу и продолжил читать.
– «А я все время включаю стартер, дергаю, дергаю машину, и она на несколько сантиметров сошла с рельс, и поезд, чуть-чуть не задев, пронесся мимо...»
– Да-а-а... Пожалуй, Геракл до такого бы не додумался. Впрочем, в те времена стартера еще не было, – впал в исторические размышления Философ.
– Что вы на стародавнем, ненашенском богатыришки зациклились, – расстроился Бунтарь. – Тот, небось, от нечего делать, для личной забавы развлекался. А наш Борис Николаевич не за себя, за народное добро радел... Слушайте! Не перебивайте попусту!
«Работая машинистом на башенном кране, я пережил еще один эпизод, стоивший мне больших нервов... Уходя с работы, вроде бы все проверил, кран обесточил (кран называется БКСМ 5,5 А). Но одну операцию я пропустил. Кран должен обязательно крепиться по окончании работы за рельсы специальными зацепами. Этого я не сделал».
Жил он рядом со стройплощадкой. Как бы специально, «ночью разразился дождь со страшным ветром. Я проснулся и с ужасом вспомнил про кран. Выглянул в окошко, вижу: башенный кран тихо, но движется. В чем я там был, по-моему, в одних трусах, – выскочил, быстрее к крану».
– Та-а-ак... Выходит, ночью, наперекор «дождю со страшным ветром» наш богатырь-крановщик «выскочил в одних трусах» на очередной подвиг, – не выдержал Философ. И впал в анализ услышанного: – Что характерно. Вовсе не обязательно было совершать героическое деяние, если бы соблюдалась элементарная техника безопасности.
– Да уймитесь вы! Помолчите! Не мешайте!.. «Это был, конечно, жуткий момент. За мной выскочила жена, кричит: слезай, упадешь, погибнешь, а я нет, – решил все-таки спасать кран».
«Заскочил в кабину, а там тоже темно, ничего не видно, стал лихорадочно думать и правильно сообразил, что надо отпустить с тормоза стрелу. И она сразу повернулась по ветру, перестала парусить, скорость несколько снизилась. Но тем не менее кран продолжал двигаться. Тогда я включил движение крана в обратную сторону и на полную скорость. И, смотрю, кран начал потихонечку снижать скорость и остановился в нескольких сантиметрах от конца путей».
– Да-а-а, – не унимался Философ. – Борька ухитрился и самосвал «на несколько сантиметров с рельс» свести. И башенный кран «в нескольких сантиметрах от конца путей» остановить... Форменный богатырь-ювелир!
– Не могу с вами не согласиться, – порадовался Бунтарь. Но тут же погрустнел: – Крепко выбила из колеи эта история Бориса Николаевича и его супругу.
«Ну, конечно, уснуть этой ночью мы уже не могли, успокоиться было трудно. Долго мне еще снились сны, как я лезу по башенному крану вверх и падаю вместе с ним».
Несмотря на страшные сны, автор, худо-бедно, освоил двенадцать рабочих специальностей... «Пришел к своему начальнику участка и сказал, что теперь готов работать мастером. Кидали меня на разные объекты».
Начальники «кидали на разные объекты», а судьба – на новые смертельно опасные испытания. Если раньше доводилось ему встречаться с амнистированными зэками на крыше вагона. То теперь – с натуральными заключенными «в маленькой комнатушке мастера».
Как-то заходит «такой громила с топором в руке, поднимает его, заносит надо мной и говорит: «Закроешь наряды так, как полагается? Как до тебя, щенок, всегда закрывали?» Я говорю: «Нет». «Ну тогда, имей в виду, прибью тебя, и не пикнешь». Я чувствовал по глазам, что он совершенно спокойно грохнет меня по башке, даже не моргнет.
Я мог, конечно, увернуться или попытаться физически с ним как-то справиться, хотя тесно, комнатка маленькая, а топор уже над моей головой занес. И тогда я решил действовать неожиданно. Голос у меня очень громкий, сильный, да еще в этой комнатушке... И я во все горло как рыкну, причем резко, глядя в глаза: «Пошел вон». Вдруг он опустил топор, выронил его из рук, повернулся и, согнув спину, молча вышел. Какой винтик у него там сработал, трудно сказать».
Последние фразы Бунтарь прочитал громовым голосом, с боевым пафосом. Победно возвысился в комнате во весь свой внушительный рост. И... горящими глазами уставился, как удав на кролика, на маленького-премаленького слушателя.
– У меня окончательно винтики сработались... Шарики за ролики зашли, – беззащитно пожаловался Философ. И тихо попросил: – Давай остальное отложим до завтра... Сил не осталось «Исповедь» слушать.
– Не хотите?!. Не надо! Пойду во двор!.. Там слушателей тьма найдется! – во все горло рыкнул Бунтарь. И ушел, оглушительно хлопнув дверью...
За окном скрипуче каркнула ворона... Философ недовольно повернул на подушке лысый породистый череп и заунывно зевнул. Открыл выцветшие глаза и удивленно прошептал:
– Надо же. Не отошел еще в мир иной... А пора бы. Во всем надобно знать меру.
Он окончательно проснулся и постепенно пришел в свое обычное настроение старого-престарого человека, давно и ничему не удивляющемуся. Не удивило ни раннее появление соседа из нижней квартиры, ни его внешние данные.
Физиономия Бунтаря была вся исцарапана. Правый глаз заплыл. А под ним темнел внушительных размеров синяк. Красный мясистый нос побледнел. Слегка расплющился и немного сдвинулся влево.
– Влип в историю, – пожаловался он. – Вышел вчера от вас во двор. За столом в кустах, как обычно, мужики какую-то гадость пили. О жизни рассуждали... Принял я приличную дозу. И начал читать им лучшие куски из книжки.
– Вот это зря... Не всем она, наверное, по душе.
– Нашим-то дворовым, пьяным в стельку, книжка вроде бы понравилась. А одному, чужому, к тому же почти не закладывавшему за воротник, она как кость в горле встала... Он и ее, и лично Бориса Николаевича даже матом обложил.
– Логично, – только и сказал Философ.
– Решил я ему, болтуну враждебному, объяснить вручную что к чему. Спьяну промахнулся. И... в шиповник улетел. Всю морду колючками поцарапал.
– Чего ты зря окрысился?.. У нас нынче гласность. Говори, о ком хочешь и что хочешь.
– У меня свое понятие. Кто не с нами, тот против нас... Короче. Вылез из кустов и снова на недруга пошел. Тот опять увернулся. К тому же исхитрился мне в нос прямым врезать. Крюком – в глаз. Еще одним – в дых... Рухнул я в грязь как подкошенный.
– Да-а-а... Испортил он тебе фотографию, – пожалел соседа Философ.
– Да черт с ней! Беда в другом... Наши дворовые в отместку за меня решили чужого отметелить. Но что вусмерть пьяные с почти трезвым сделают?!
Короче. Он их сам прилично отдубасил... А самое паскудное – схватил со стола «Исповедь на заданную тему». И демонстративно... порвал на мелкие кусочки.
Бунтарь безысходно замолчал. Его приплюснутый нос жалобно хмыкнул. Из заплывшего глаза выкатилась мутная слеза…